Пронзительные монологи тех, чья жизнь в сентябре 2004 года навсегда превратилась в ад
Маму пули не берут
Эльвира Туаева в том спортзале была с двумя детьми. Артуру исполнилось 11 лет, он пошел в пятый класс, дочка Карина — в седьмой. Все три дня Эльвира не отходила от детей и готовилась умереть, но судьба распорядись иначе. Выйти из школы удалось ей одной…
"Когда люди философствуют, что якобы время лечит, не верьте им. Это чепуха и неправда. Человек просто учится с этим жить и пытается не сойти с ума. Но боль не утихает. Каждый год первого сентября мне хочется выть волком.
За две недели до трагедии мне приснился сон. Я как раз была в отпуске и после обеда планировала сходить с детьми на рынок — обычно перед школой мы закупались там всем необходимым. А тут ни с того ни с сего захотелось спать, заболела голова. Я прилегла на часок. И снится, будто стою совсем одна, кричу, а кто-то сверху мне говорит: "Что вы стоите? Ваших детей убивают!" Я проснулась в ужасе, и никак не могла выкинуть это из головы. На рынок не пошли: боялась, что там что-нибудь взорвется.
Я даже не могла подумать, что трагедия настигнет нас в школе. Никто не переживал. Это сейчас, оглядываясь назад, легко судить, почему получилось все именно так.
Для меня до сих пор остается вопросом, как же террористы въехали в город на машине, начиненной взрывчаткой? Почему их никто не остановил, если какие-то слухи о готовящемся теракте были? Почему никто не удосужился проверить школу перед линейкой? Хотя бы обойти все этажи, заглянуть на чердак, в подвал...
Уже потом свидетели говорили, что ночью видели свет в школе. И когда нас загоняли в спортзал, убийцы здоровались друг с другом за руку. Разве стали бы они так делать, если бы приехали на одной машине?
На первое сентября принято провожать детей в школу семьями, поэтому заложников было так много. Мой муж остался на работе, да и я не пошла бы, если бы не отпуск. Линейку помню четко: как ворвались террористы, раздались выстрелы, нас всех, не понимающих, в чем дело, согнали в душный спортзал.
Я постоянно была рядом с детьми, не отпускала их от себя ни на шаг. В первые часы мы все были уверены, что нас скоро освободят. После обеда боевики озвучили требования, и стало ясно: взрослые отсюда живыми не уйдут. Но за детей даже страха не было. Они же ни в чем не виноваты, как можно их трогать? Я даже не допускала мысли, что с ними может что-то случиться.
Я предупредила детей: "Если что-то начнется — прячетесь под меня". Артур сразу в слезы, спрашивает: "А как же ты?" Я подбадривала: маму пули не возьмут. Дети мне верили. Они держались молодцом, говорили мне: "Не переживай, мы все выдержим".
На второй и третий день на наших глазах начали умирать люди. Воды террористы не давали совсем, мы практически не вставали, нам не разрешали лежать. Позвоночник болел невыносимо. Многие таких мучений не выдерживали ни физически, ни морально. Помню, рядом с нами сидел ребенок, страдавший сахарным диабетом. Это была девочка, ей требовалось лекарство. Террористы, эти нелюди, глумились, сказали, что не будут добивать, якобы пусть сама... Она так и умерла в том зале, в страшных муках.
Незадолго до первого взрыва террористы принялись вывозить трупы. В зале возникла возня. Вставать ведь не разрешалось, но многие, воспользовавшись отсутствием внимания, пытались приподняться, ползать по залу, искать воду. Сын умолял меня, чтобы я тоже дала ему хоть каплю воды. А тут рядом какая-то женщина сказала, что нашла воду и показала на конец зала. Артурчик побежал прямо через головы. Я за ним, но не смогла его остановить. В этот момент раздался взрыв.
Меня сразу контузило, я потеряла сознание и очнулась, только когда нас пытались перенести в столовую. Все было как в тумане, я не понимала, где мои дети, куда идти, вокруг были сплошные руины, дым и кровь. Потом я увидела окно, попыталась выбраться оттуда. Чьи-то руки меня забрали. Следующий раз я очнулась только в больнице.
Первой нашли Карину. Ее муж узнал по сережкам, да и лицо было почти целым. Дочку привезли домой. Когда я очнулась, муж пришел в палату, сел на кровать и говорит: "Карины больше нет". Я долго не могла понять, что это значит, для меня это были какие-то бессмысленные слова.
"Наша дочка погибла", — он повторил еле слышно.
Не знаю, откуда у меня взялись силы, но я вскочила с кровати и побежала домой, босая, в одной сорочке. Мы тогда близко к больнице жили. Забегаю в дом, вижу гроб, а в нем моя девочка. Это было 6 сентября. С той секунды время для меня надолго остановилось.
Артурчика мы еще долго искали по всем больницам. Все же какая-то надежда теплилась, что он жив и я скоро его увижу. А потом меня спросили: "Ты сможешь в морг поехать?" Я понимала, что меня ждет. Могу, конечно.
Первый раз, когда увидела мешки с телами, потеряла сознание. Санитары сортировали их по возрасту, поэтому меня подвели к трем мешкам, где лежали примерно такие же пятиклассники, что и Артур.
Там нечего было опознавать, все тела были обезображены. Возле одного постояла — материнское сердце не отреагировало. Возле второго — тоже, а возле третьего детского тела у меня ноги подкосились, пронзило осознание: он.
У Артура зубы были плохие, мы ходили с ним в стоматологическую клинику очень хорошую. Я попросила врачей дать его карту и снимки. По зубам так и определили.
Когда был суд над Кулаевым (Нурпаша Кулаев — единственный оставшийся в живых террорист, приговорен к пожизненному лишению свободы, отбывает срок в колонии "Полярная сова". — Прим. ред.), председатель несколько дней зачитывал приговор.
Он детально описывал ущерб, нанесенный нам. Только там я услышала, что моих детей разорвало на части.
Потерялась
Я всегда мечтала посвятить себя семье. Дети — мое главное сокровище, после их гибели я потерялась. Все время сравнивала свою жизнь с огородом, на котором только появилась зелень — и вдруг прошел град. Помню один случай из детства: родители вышли во двор, увидели, что сделала стихия, и заплакали. И мы точно так же с мужем были побиты градом.
Первое время я как ненормальная завидовала матерям, которые погибли вместе со своими детьми. Тогда же я дала себе установку, что не имею права жить, хотя, в общем-то, моей вины в этой трагедии и нет. Мы просто отвели детей в школу.
После похорон месяц лежала дома и ни с кем не разговаривала. Родные никого ко мне не подпускали — ни журналистов, ни врачей. Потом приехала комиссия медиков из Москвы, они наблюдали за состоянием всех бывших заложников и напросились ко мне.
Измерили давление и изумились: судя по показателям, я была живым трупом. Меня на носилки и в больницу. Почти месяц существовала в каком-то полуобморочном состоянии, температура то и дело доходила до 40 градусов, а врачи не понимали, что со мной происходит, только и успевали откачивать. Я не вставала, не ела, отказывалась жить.
Поворотный момент произошел, когда сестра, сидя со мной в палате, начала сокрушаться и закричала:
- Либо ты встанешь сейчас, либо я себя убью!
Как же я их замучила! Мне стало стыдно. Ведь зачем-то же я выжила? Для чего-то вышла из этого ада, хоть и без детей. Наверное, все не просто так. И по чуть-чуть начала приходить в себя. Мне очень помогало пение. Я напевала самые разные песни, какие только в голову приходили. Родные думали, что я выжила из ума.
Время шло, легче не было, но Бог дал мне второй шанс — у нас родился сын. Мы назвали его Артуром, как и первого сыночка. Кто-то осудил меня, дескать, я не должна была предавать погибших детей. Я никого за это не ругаю. Но мне все время хотелось кого-то обнять, приласкать и подарить свою любовь.
Мне порой кажется, что я проживаю жизнь за своих умерших детей. Я получила второе высшее образование — выучилась на психолога. А может быть, вместо дочки, которой не суждено было стать мамой, я родила второго ребенка? Ему сейчас полгода.
Все перед глазами
Недавно читала интервью террориста Кулаева. Он там с ухмылкой на лице философствует и жалуется, как же ему тяжело в "Полярной сове" отбывать пожизненный срок. Говорил, если ему бы сейчас предложили умереть, он бы отказался, потому что якобы его родные знают, что он жив и надеются с ним увидеться. Внутри у меня все сжалось. Он не заслуживает права дышать. Мои дети на этой земле больше не существуют, почему их убийца ходит по ней?
Мы до сих пор живем в Беслане. В этом городе никогда не закончится траур. Здесь мне сложно находиться, но что-то не отпускает. Мы столько раз порывались уехать — вечером подаем объявление о продаже квартиры, а утром снимаем. У меня все перед глазами — как они росли, как гуляли. Я не могу эту выбросить из памяти.
Самостоятельная Соня
Фатима Келехсаева много лет работает учителем в Беслане, но в другой школе. Ее 14-летняя дочь Соня до девятого класса училась там же, но хотела быть ближе к подругам, поэтому уговорила родителей перевести ее в школу №1. В то роковое утро Соня шла на свою первую линейку в новом учебном заведении. Она же стала для нее последней.
"Сегодня бы моей дочке исполнилось 29 лет. Иногда я фантазирую, какой бы я была счастливой бабушкой! Но потом думаю, как это все глупо: ведь Сони уже нет, как можно отмечать ее день рождения?
Те 14 лет, которые дочка жила, я не знала горя. Я — молодая мама, мы с ней были как подружки. От себя ее не отпускала ни на шаг. Да и согласилась перевести в другую школу только после нескольких лет уговоров. Переживала: как она будет без меня? Далеко от дома, рядом железная дорога. Но дочка настаивала.
В тот день Соня впервые отправилась на линейку одна, категорически отказалась брать меня с собой. Помню, как она возмущалась:
- Ты что меня за ручку в школу поведешь? Я уже большая!
Наверное, дочке мое опекунство надоело, хотелось самостоятельности. Я и правда ей совсем личного пространства не давала, постоянно делала замечания, зачем-то была придирчива. А Соня росла идеальной девочкой, была отличницей.
Когда нам сказали, что в соседней школе захватили заложников, мы с мужем все бросили и поехали. Родных близко не подпускали, поэтому все три дня мы ждали в здании клуба и не находили себе места. Маршрут был один и тот же — к школе, потом к администрации, к оперативному штабу и обратно. И так три дня.
Когда начался штурм, там такой ужас происходил — гром, стрельба. Муж сразу рванул в самое пекло, его еле остановила. Я смотрела и боялась, что сейчас всех перебьют, но почему-то наивно полагала, что это мы глупые, а другие люди знают, что делать. И все будет хорошо. До сих пор у меня перед глазами стоит эта картина.
Соню я искала месяц, но мы были уверены, что найдем ее живой, не важно где, главное — живой. То и дело ходили слухи, что детей якобы забрали, что они сидят в каком-то подвале.
И любой такой слух мы проверяли, не спали сутками, колесили по всей республике. Я была одержима мыслью о спасении дочери. Проверили все больницы. Потом морги. Сонечки не было нигде.
Только через месяц ростовские судмедэксперты смогли опознать мою девочку по фрагментам обгоревших тел, которые нашли в спортзале.
Уже потом мне рассказывали, что после первого взрыва ее не видели, а за несколько минут до этого она встала со своего места в поисках воды. Там кто-то тряпку мокрую сосал, кто-то цветы ел, а некоторые мочу пили. Не принято об этом говорить, но дети хотели жить. Я очень надеюсь, что ее убило сразу же взрывной волной и она не мучилась.
Некоторые из выживших учителей рассказывали, как она, сидя в спортзале, облокачивалась на плечо незнакомой ей женщины. Она была там одна, представляю, как ей было страшно. А меня не было. Ведь я бы накрыла ее собой, я бы спасла!
Больше в школу не пойду
На работу в школу возвращаться я не хотела категорически. Директор зазывала, она думала, мне, наоборот, будет легче с детьми. Я отрезала: вернусь только с дочкой вместе. А раз она погибла, то и моей ноги в школе больше не будет.
Соня воспитывалась не одна. Ее брату тогда было десять, он тоже учился в моей школе. Тоже хотел быть рядом в Соней — уж очень он к ней был привязан. Его я не отпустила в силу возраста, обещала, что переведу, когда станет чуть старше.
Как-то сын пришел домой после уроков и рассказал, что часто видит в коридоре бывших одноклассниц Сони и по привычке ищет среди них сестренку. А потом вспоминает, что ее больше нет, и закрывает глаза руками. Он тогда спросил:
- Мам, можно я тоже больше в школу не пойду? Ты же не ходишь?
Получается я, как страус голову спрятала от всех проблем, а сын вот как мучается. И на следующий день встала, оделась и пошла на работу, ради него. Это горе мы должны были пережить вместе.
Первые пять лет я категорически отказывалась проводить в школе День защитника Отечества. Мне кажется, в Беслане говорить о защитниках просто немыслимо. Потом как-то мне довелось пообщаться с афганцами, и мое сердце растаяло. Я поняла, что корить офицеров в том, что произошло там, совсем неправильно.
Класс, в котором я тогда преподавала, оказался бесподобным. Дети все понимали. Я порой посмотрю на парту, где Соня раньше сидела, и ком в горле встает. Посреди урока мне приходилось прятаться в лаборантскую и сидеть там несколько минут — не хотела, чтобы ученики видели мои слезы. А они молча ждали, не шумели, потому что все понимали. Они же ведь тоже своих друзей и родных потеряли.
У каждого в Беслане кто-то не вышел из того мрачного спортзала. Это сейчас учится уже новое поколение, они не понимают нашу боль. Да и я рада была бы сейчас уйти из школы, но найти другую работу пока не могу.
Сыну уже 25, он совсем взрослый. Недавно поехал работать вахтовиком на Север, так мы с отцом отпускали его со слезами на глазах. Как говорится, горячим молоком обожжешься, потом на холодную воду дуешь.
Через два года после трагедии у нас родилась дочь. Ей сейчас 13, и она почти такая же, как Сонечка, только я ей больше свободы даю, конечно. Она уже понимает, что у меня лежит камнем на сердце гибель ее сестры. И, как может, пытается подбадривать. Только увидит, что я в своих мыслях витаю, сразу:
- Мам, ты, что это грустишь?
Младшая занимается тхэквондо. Я вожу ее на секции, а пока идет занятие, бегу на кладбище к старшей. Там мне кажется, что она рядом, как живая. Многие меня ругают, говорят, что так часто ходить на могилку нельзя. Но мне там так хорошо, и совсем не хочется возвращаться.
***
Из тех, кто погиб тогда в школе №1, двести шестьдесят шесть человек похоронены на мемориальном кладбище в Беслане. В "Городе ангелов" всегда очень тихо — будто в раю.
Фото: РИА "Новости"; Рамазан Лагкуев; личные архивы семей
