Бывшая заложница школы № 1 г. Беслана Агунда Ватаева - о том, почему трагедии не должны бронзоветь в человеческой памяти.
В сентябре 2004 г. я перешла в 9-й класс. Мне было 13 лет, и 1 сентября я со своей мамой, учителем начальных классов, пошла на праздничную линейку в школу № 1 в Беслане. Спустя два дня после штурма школы лежали в одной операционной владикавказской больницы. Оттуда выйти маме уже не удалось.
Не пугайтесь шрамов
Я замужем, у меня двое детей-школьников. Работаю шеф-редактором Telegram-каналов издания «Сапа Медиа»... Продолжаю жить с осколками в голове и легком и другими старыми травмами – как физическими, так и психологическими.
– Папа, что у тети с рукой?
– Кирюш, некрасиво такое спрашивать, так нельзя.
Только после ответа отца 4-летнему сыну я понимаю, что этот вопрос обо мне. Я сижу в трансфере от моря до санатория в Лазаревском со своими детьми и сестрой.
Вот уже много лет прошло с того, как я перестала стесняться своих шрамов, даже грубого нароста на пятке и шрама-«веточки» под коленом. Но безобидный вопрос малыша вернул старое чувство, что я могу сделать неприятно или страшно другим своим внешним видом.
Как-то мастер по депиляции рассказала, что прорыдала весь вечер после того, как я пришла к ней впервые и она увидела мою правую ногу. Теперь всякий раз на подобного рода процедурах я предупреждаю девушек: «Не пугайтесь, там шрамы, но больно вы мне не сделаете».
20 лет назад казалось, что рубцы можно будет выправить специальными мазями или отшлифовать лазером. Казалось, что раненый безымянный палец правой руки можно выпрямить – под обручальное кольцо. Забавно, но без этого я не собиралась и думать о замужестве. В подростковом возрасте я не подозревала, что травма растет с твоим взрослением, становится глубже и многограннее.
В Осетии все еще не принято говорить о психологических проблемах
Бывшие заложники, которые в момент теракта были молодыми, все как один говорят о психологических проблемах. В конце 2021 г. за два месяца до начала военной спецоперации в Беслан приезжали врачи из Москвы и Питера, чтобы помочь пострадавшим. Они должны были собрать нас, разработать программу поддержки и психологической реабилитации жертв терактов.
Я видела много ребят младше, многие говорили о панических атаках, страхах и чувстве вины. Но больше всего на том собрании я была удивлена встрече с парнем, который учился в школе на два года старше.
До и после теракта – душа любой компании, харизматичный весельчак и активист, сейчас – взрослый и успешный мужчина на высокопоставленной должности в крупной компании. Человек, который всегда улыбается и транслирует простую истину: «Главная ценность – это жизнь, и мы должны жить за тех, кто не смог». Я спрашиваю, почему он тут. «Видимо, мне это надо», – отвечает, добавляя что-то еще, и его откровенность меня поражает. В Осетии все еще не принято публично говорить о психологических проблемах, тем более мужчинам. «Даже ему надо», – думаю про себя.
И ему надо, и всем нам надо. И чувства наши страшно похожи. Слушаю, как потерявшая дочку мать говорит о своей травме, и слышу себя, потерявшую маму в 13 лет.
После собрания у пострадавших начался курс терапии, я свой закончить не смогла. После начала военной спецоперации психолог написал, что не может найти в себе ресурса проводить очередную сессию. На этом наше общение закончилось. Программа помощи, такая необходимая не только бесланским, так и не была создана.
О теракте в Беслане помнит все меньше людей
Мы сидим за круглым столом на красивой открытой веранде санатория. Я, моя подруга Мадина, с которой мы просидели рядом все три дня захвата, наша классная руководитель Джульетта Георгиевна и ее дочь Кристина, наша с Мадиной одноклассница. Приятный морской ветер, закат давно был, как и наш ужин. Мы второй час говорим о 20-й годовщине теракта, как она пройдет и что запланировано в этом году. Мадина практически никогда не пропускает траурные мероприятия. А я все эти три дня чувствую, что не могу быть наедине со своими чувствами, наедине со своим горем.
1 сентября в Беслане начинается обычно все так: первыми в спортзал Первой школы входят высокопоставленные лица: делегации чиновников, силовиков... Родственники погибших в это время обычно стоят у фотографий своих и тихонько плачут. 3 сентября на кладбище они же дежурят у могил (в Беслане всегда замечают, если у надгробий никто не стоит, – из-за общего страха, что могут забыть ушедших), а делегации подносят венки и цветы к памятнику «Древо скорби» на пьедестале.
Еще несколько лет назад с ровесниками обсуждали тему траурных мероприятий и говорили о необходимости переосмыслить ставший уже традиционным церемониал. Отстать наконец от тех, кого привозят в Беслан 1 и 3 сентября на возложение... Отработанные практически до автоматизма действия, за которые отвечают чиновники, лишают эти дни душевной скорби. Возможно, организаторы думали: так боли будет меньше. Но у жителей Беслана боль не исчезнет: родные погибших продолжают тихо плакать в углу спортзала.
Некоторым бывшим заложникам буквально ежедневно приходится бороться за жизнь или достойное существование. Каждый из пострадавших понимает, что о теракте в Беслане помнит все меньше людей. Происходит «обронзовение» трагедии для страны. Но осознание этого не стало чем-то неожиданным.
Все эти годы было больно видеть мемы про «3 сентября» Шуфутинского, бешено форсируемые в последнее десятилетие. Было обидно знать, что на 3 сентября перенесли празднования Дня окончания Второй мировой войны. Короткие сюжеты о бесланской трагедии.
Все эти вопросы останутся без ответов
Фильм Юрия Дудя (признан в России иностранным агентом) «Беслан. Помни» в 2019 г. заставил говорить о трагедии. Спустя 15 лет в Госдуме инициировали законопроект о санаторно-курортном лечении экс-заложников. В 2020 г. он видоизменился и был введен на региональном уровне. Бывшие пострадавшие могут каждый год один раз ездить в санатории, тратить на путевку до 120 000 руб.
Федеральные СМИ снова стали приезжать в город, искать героев и создавать собственные документалки. При этом вопрос о правовом статусе жертвы теракта пока остался зависшим в воздухе. Его поднимали в самом начале, его продолжали поднимать все это время, за это бились «Матери Беслана» все годы существования комитета.
Власти с самого начала объясняли: узаконить статус жертв терактов – значит, признать теракты чем-то «обыденным», чем-то, что может случится в обычной жизни. С тех пор неоднократные террористические акты происходили в Москве, Санкт-Петербурге, Владикавказе, Каспийске, Махачкале... Теракты, жертвами которых стали обычные люди: ехавшие на работу, возвращавшиеся с учебы студенты, старики, дети, беременные. Каждый убитый – это мир, уничтоженный навсегда. Какую помощь получат пострадавшие? На кого им положиться? Кого за это винить? Кто понесет ответственность?..
Все эти вопросы останутся без ответов. Почти 15 лет я думала над ними, была одержима мыслями об отмщении, винила власти в произошедшем, винила себя в том, что ушла после взрыва гранаты в столовой без мамы, не позволяла себе жить и не понимала, почему живы те, кто мог быть причастен к теракту или провалу спасательной операции, – выжили не все. Эти мысли и чувства были очень деструктивными.
Но жить в ненависти – путь в никуда, это и есть путь террора. Я повзрослела, стала женой прекрасного человека и матерью двух таких же. Спустя много лет я смогла отпустить: выбрать путь, который дается непросто.
